Ульянов О. Г. К проблеме работы «по образцу» в московской школе художественного оружия XVI—XVII вв.
Ульянов О. Г. К проблеме работы «по образцу» в московской школе художественного оружия XVI—XVII вв. // Советская археология. 1990, №4. с. 92-105.
Выбранная нами тема представляет своего рода terra incognita не только для специалистов-оружиеведов, но и для любого исследователя средневекового ремесла. Сразу оговоримся, что понятие «образец» нами рассматривается применительно к художественному оружию позднего средневековья, исключая уставные образцы строевого вооружения.
Разнообразие технико-технологических возможностей русской оружейной школы, функционирующей определенным образом как «открытая система», отражает целый ряд описей Оружейной палаты XVII в., где упоминаются сабли, выполненные на «турской, ширинской, кизилбашской, тавризской, литовский выков» или на «черкасское, польское, угорское, немецкое дело». Однако в данной работе тип оружия, взятый за образец в современной ему историко-культурной ситуации, не станет объектом исследования.
Наше внимание привлек в этой проблеме аспект «традиционализма», когда исключительный по уровню своего исполнения памятник художественного ремесла, попадая спустя длительную временную лакуну в совершенно иную культурную среду, обретает какое-то «возрождение» в создаваемых «по его образу и подобию» репликах. В качестве ближайших параллелей можно привести шедевр русского черневого дела XVI в.— блюдо царицы Марии Темрюковны и по крайней мере три известные на сегодняшний день копии с него, выполненные в XVII в.
Надо заметить, что, называя памятник шедевром, мы не следуем за буквальным значением этого термина в цеховой организации западноевропейского типа; вопросы квалификации, работа «по образцу» на звание мастера требуют специального изучения и в настоящее время в отношении ремесленных корпораций на Руси остаются открытыми.
Эзотерический характер технического обучения в средневековье, когда «ремесло было мастерством, а мастерство — искусством», предусматривал непрерывное совершенствование определенного ремесла из поколения в поколение, что вело к созданию высокой традиции и предельному раскрытию технических и художественных возможностей производства [1, с. 221, 222]
Как отмечают исследователи, средневековому сознанию присуще восприятие любого обновления как реставрации, как возвращения к прошлому, ибо только от века существующее могло иметь моральную силу и непререкаемый авторитет. К тому же средневековое знание было «знанием об умении»: чтобы познать вещь, освященную вековой традицией, надо ее сделать [1, с. 195; 2, с. 31, 35]
Исследование обозначенной нами проблематики строится на материалах одной из старейших в Европе коллекций Оружейной палаты Московского Кремля, которая впервые была выделена как особое хранилище оружия из остальной Государевой Казны в 1508 г., при учреждении великим князем Василием III особого звания оружничего [3, с. 188] Источники формирования и местонахождение данной коллекции обусловили наличие в ней исключительных образцов скорее церемониального, нежели боевого назначения, где слились воедино техническая мысль и художественная одаренность оружейников.
-92-
Рис. 1. Рукоять и устье ножен сабли князя Ф. М. Мстиславского. Прорисовка
Ко времени зарождения Оружейной палаты относится редчайший образец парадного оружия русской знати — сабля князя Федора Михайловича Мстиславского (? 1550 г.), находившая до сих пор лишь косвенное упоминание в литературе [4, с. 30; 5, с. 145] В настоящей работе автор полемизирует с принятой точкой зрения на происхождение этого памятника из Турции (рис. 1).
Среди дошедшей до настоящего времени продукции европейских оружейных мастерских позднего средневековья сабли столь раннего времени, тем более выполненные с исключительным художественным мастерством, весьма
-93-
Рис. 2. Стилизованный «отметец» на пяте клинка и арабское клеймо
редки. Именно этими обстоятельствами вызвано впервые предпринимаемое специальное исследование этой сабли в рамках нашей темы.
Сабля князя Ф. М. Мстиславского состояла в основном собрании Оружейной палаты и в наиболее полной из ранних описей Государевой Казны 1687 г. записана 1 как «сабля булат красной дол кованой ширинской, а на нем мишень слова арапские и каемка наведены по нареске золотом, на обрезе на тылье подпись: „сабля княж Федора Михайловича Мстиславского", по обе стороны подписей и на черену травы наведены золотом по нареске, на ножнах оправа
--------------
1. Здесь и далее сохраняется орфография первоисточника. Попутно заметим, что в делопроизводной записи XVII в. огниво и набалдашник описаны вслед за ножнами, будучи объединенными понятием «оправа», что подразумевало нередко в XVII в. работу мастера определенной специальности — сабельного мастера и огнивщика. Так, в челобитной 1653 г. мастера Бронной слободы Андрона Ефремова царю Алексею Михайловичу говорится: «...пожалуй меня... быть в Оружейной Палате у своего Государева дела в сабельных мастерах и огнивщиках» [6; 7, с. 60].
-94-
серебряная, резная, с огнивом и набалдашником, в четырех местах травы на обрез, пояс шелк червчат с серебром, оправа на поясу серебряная воляшная, в четырнадцати местах, на ножнах хоз черной» [8, л. 52, № 28].
В описи Оружейной палаты 1885 г. содержится более точная характеристика сабли, и в частности перевод арабского клейма (рис. 2) на клинке: «полоса булатная, по турецкому образцу, на пяте мишень с отметцем были золочены; выше мишени круглое клеймо с арабской надписью в переводе: „Будет крепкая защита во брани" и „Изделие мастера Касима из Каира"» [9, ч. 4, кн. 3, с. 180, 181, № 5921].
Рассматриваемая нами сабля (ГММК № 6229 охр.), в ножнах с поясом достигающая общего веса в 2,6 кг, поражает редкой величиной, которая особенно выделяет ее в собрании сабель Оружейной палаты. При общей длине 1015 мм длина клинка составляет 860 мм с шириной у пяты 55 мм и в начале елмани 60 мм. Столь же внушительно выглядит массивная рукоять при длине черена 125 мм и креста с перекрестьем — 220 и 97 мм соответственно. Наконец, ножны достигают длины 960 мм с шириной 80 мм у обоймицы.
Полоса сабли изготовлена из бледно-тусклой дамасской стали, носившей на Руси название «булат» (ср. иран. пулад джадхердер — «волнистая сталь»), той ее разновидности, что именовалась «шам» (турецкое название Сирии). Этот весьма низкий сорт булата отличает рисунок, линии которого почти прямые, с незначительными изгибами и поворотами. Восточные клинки с подобным рисунком стали ведут свое происхождение из Малой Азии, Албании, Египта (откуда родом мастер нашего клинка), а также Стамбула 2.
Следует иметь в виду, что для восточных клинков в определенной степени была решена и проблема некоторой хрупкости полосы из такой стали за счет особых типов «выкова» (например, «тавризского», «черкасского» или «турского», как в нашем случае), при которых сила сопротивления клинка увеличивалась выковкой широкого тупья (максимальная ширина тупья у пяты клинка сабли князя Мстиславского — 9 мм), утолщенного лезвия, а также разного вида долов.
Вдоль всей полосы исследуемой сабли проходит широкий отлогий дол, охарактеризованный в описи 1687 г. как «кованой ширинской». Имеющиеся на сегодняшний день в нашем распоряжении историко-лингвистические свидетельства позволяют связать происхождение этого термина с волжскими владениями беев Ширинских — завоевателей Крыма. На Руси первые выходцы из Ширинских появляются при великом князе Иване III, а в первой половине XVI в. получает известность как боевой воевода Иван Васильевич Ширинской.
Национальные традиции военного дела, как в технике, так и в тактике сориентированные на лучшие достижения западных и восточных оружейников, вполне допускали использование конструктивных особенностей их продукции [11, с. 324, 325] По отношению к «ширинской» традиции данный вопрос приобретал особую остроту в силу постоянных набегов крымских татар; к тому же устойчивый интерес России к волжскому региону, в частности к Астрахани, был обусловлен известными здесь «булатного сабельного дела сварщиками самыми добрыми мастерами» [10, с. 42, 43].
Популярность «ширинского» дола на саблях XVI—XVII вв. подтверждает опись 1687 г., где упомянуты «полоса булат красной турское дело ширинской дол», «полоса черкасская штыком, гладкая, демешковая, дол ширинской», наконец, русская полоса «булат красной на турское дело, делана из булатных головень, по обе стороны дол ширинской с опушкой» [8, л. 64, № 10, л. 18, № 33, л. 65, № 12].
Последнее замечание относительно «булатных головень» указывает на то,
--------------
2. В собрании Эрмитажа на клинке из булата того же сорта тауширована золотом, надпись «Бейад Истамбул»— «Белизна Стамбула» [10, с. 32, ф. 7]
-95-
что при изготовлении русским оружейником булатной сабли по турецкому образцу использовалось привозное сырье, которое, по описаниям европейских путешественников, вывозилось из Индии на Дальний Восток, в Японию, Аравию, Сирию, Персию и Россию слитками размерами с небольшой хлебец весом в 600—700 г. [12, т. I, с. 401].
По всей видимости, Россия получала это сырье через Иран, так как во время приема в июле 1613 г «поминок» от кизылбашского шаха Аббаса I Великого (1587—1628 гг.) царю Михаилу Федоровичу составлявший «ценовную» память дьяк различал «кашанский», «ширазский» и «кизылбашский» булат [10, с. 41]. Не случайно по договорной записи 1634 г. между Россией и Голштинией вывоз оружия из Персии составлял привилегию русских купцов. В то же время оружейники на Западе в отличие от своих русских коллег ни в XVI, ни в XVII вв. не обладали мастерством проковки булата из привозного сырья [12, т. I, с. 402].
Кроме отмеченных «ширинского» дола и прямого широкого тупья для сабли князя Ф. М. Мстиславского характерна несколько выступающая елмань, далее к острию — клинок двулезвийный. По тупью золотом насечена надпись о принадлежности, обрамленная с двух сторон узором в виде вьющегося спиралью стилизованного стебля (рис. 3). В палеографическом отношении можно заключить, что надпись была исполнена на Руси в XVI в., чему подтверждением служит написание букв «Я» и «Фита», традиционное для XVI в. и почти не встречающееся в XVII в. [13, табл. 10, с. 368]. Того же происхождения, и одновременная ей орнаментальная кайма.
Рис. 3. Надпись с именем владельца на тупье клинка. Прорисовка
Судя по описи 1885 г., ближе к острию на тупье была также золотая насечка, которая к настоящему времени совершенно счистилась. Однако в нашем распоряжении имеется насечка на пяте клинка, сохранившаяся достаточно отчетливо, несмотря на утрату золочения (рис. 2).
В первую очередь нужно заметить, что образующий узор трехлопастный картуш, увенчанный стилизованным растительным «отметцем», как бы облегает нижний шип перекрестья, а подобная деталь возможна лишь при одновременном исполнении насечки на пяте клинка и общей монтировки сабли. В противном случае наблюдалась бы явная несогласованность, которая нередко обнаруживается при использовании европейскими оружейниками привозных восточных полос, чей подчас уникальный золотой узор большей частью оказывается скрытым под крестовиной.
Особый интерес вызывает сам «отметец», представляющий собой сердцевидную композицию из сплетающихся жгутов, увенчанную (рис. 4) ростком. Впервые этот мотив как главный символ флоры в Древней Руси был разобран Б. А. Рыбаковым на примере ритуальных серебряных браслетов XII—XIII вв. [14, с. 705, рис. 126, 133]. Исследовательница плетеного орнамента А. К. Елкина, опираясь на известный складень Лукиана 1412 г., назвала данную композицию «узлом живота и смерти» [15, с. 66, 67, рис. 7].
Таким образом, можно предположить, что орнаментация клинка выполнена в основном русским мастером, в то время как «булатного дела сварщиком» выступил скорее всего мастер Касим, на происхождение которого в арабском клейме указано: «из Каира». Для сравнения заметим, что, по данным М. Н. Ларченко, в России над изготовлением одной сабельной полосы в 1624—1625 гг. трудились четыре мастера [16, с. 25].
Дальнейшее описание сабли князя Ф. М. Мстиславского строится в той порядковой последовательности, которая отражена в названиях деталей ее устройства. Длинный прямой крест и вдвое короче его перекрестье обложены
-96-
серебром, украшенным слабым чернением и гравировкой, при этом на лопастные завершения креста и на огниво нанесен с помощью оброна и золочения растительный орнамент (рис. 1).
Всю композицию можно разделить на две части. Одна из них, обращенная к рельефному краю, выполнена в виде стилизованных растительных спиралей, связанных в центре небольшим путиком, заключенным в миндалевидное обрамление, которое в свою очередь увенчано трехчастным ростком. Вторая часть орнамента простирается от концов креста к огниву и представлена пересекающимися миндалевидными картушами с симметричными отростками-завитками, причем в центре каждого картуша помещены чередующиеся раскрытые и нераскрытые трехчастные ростки.
Далее по кресту идет такой же орнамент из вьющегося спиралью стилизованного стебля с отростками и характерными утолщениями листочков. Следует отметить черты явного сходства этого гравированного узора на кресте с золотой насечкой на тупье клинка, вокруг надписи с именем владельца, что заставляет предположить единую художественную традицию.
Помещенный с лицевой стороны на огниве картуш сориентирован своими килевидными выступами по центральным осям креста и перекрестья. Его заполняет выполненная в обронной технике четырехчастная крестообразная композиция, составленная из миндалевидных фигур, увенчанных трилистником, с трехчастным ростком внутри каждой из них, от которого вовне отходят попарно соединяющиеся острия растительных завитков.
Согласно исследованиям Б. А. Рыбакова, данная композиция окончательно утверждается в русском прикладном искусстве в X—XII вв., переходя на предметы христианского культа [14, с. 578, рис. 100]. В знаковой системе русских мастеров средневековья эта заклинательная идеограмма пространства закрепилась довольно прочно, получив свое дальнейшее развитие с привнесением в декоративное искусство Руси ряда ближневосточных и «фряжских» мотивов. Наиболее близкой по времени к нашему памятнику является фресковая роспись Благовещенского собора Московского Кремля, выполненная на нижней пелене мастером Феодосией в 1508 г [17, илл. 10].
Продолжая исследование устройства рукояти сабли князя Ф. М. Мстиславского, переходим к черену, который обтянут черным хзом, прикрепленным по ребрам четырьмя серебряными гравированными полосками со следами золочения. На черене один серебряный репеек и фигурная серебряная накладка над проймой для темляка украшены обронным орнаментом, также со следами золочения. Определенное функциональное значение имеет наклон изогнутого черена к лезвию, поскольку в этом случае при сабельном ударе клинок не образует тупого угла к оси протянутой руки, а лежит с ней в одной горизонтальной плоскости [18, ч. I, с. 42]
Рукоять сабли всегда несла на себе определенную значимость, вследствие чего с большой тщательностью подходили к ее декорировке. Серебряные репеек и накладка на черене исследуемой сабли представляют собой сердцевидные фигуры, увенчанные трилистниками. В центре «сердечка» помещен папоротникообразный пятизубчатый росток, получивший на Руси в XII—XIII вв. характер идеограммы «процветания», «благополучия» (рис. 1).
Укрепиться в такой трактовке позволяет традиционное расположение подобной композиции острием вниз, означающее, что небесная сила, дарующая жизненную крепость, должна быть устремлена вниз 3. Как видим, устройство черена выполнено в той же семантико-стилистической традиции, что и насечка на пяте клинка нашей сабли.
Наконец, завершающий рукоять серебряный золоченый набалдашник имеет восемь граней с чередованием гладких и обронных с чернением; сходным
--------------
3. В качестве ранних параллелей можно привести золотую диадему 1167 г. из Девичьей Горы у Сахновки [14, с. 618, 637—640, рис. 108]
-97-
Рис. 4. Композиция «отметца». Прорисовка
образом украшена и вершина. Орнамент представляет собой уже знакомый нам стилизованный стебель в виде двойной спирали.
Переходя к описанию деревянных ножен сабли князя Ф. М. Мстиславского, следует отметить, что, как и черен, они обтянуты черным хзом и оправлены в серебряные устье с кольцом (длина — 180 мм), обоймицу с кольцом (200 мм) и наконечник (210 мм). Каждая деталь оправы отделана характерным фигурным краем в виде магометанской арки, увенчанной трилистником, что свидетельствует о знании мастером-серебряником основных приемов декорировки, встречающейся на персидских и турецких саблях XVI—XVII вв.
Оправа ножен украшена с лицевой стороны обронным орнаментом в виде вьющихся спиралью стилизованных стеблей, ответвляющихся один от другого, с боковыми спиралевидными отростками-завитками. При этом центральную ось составляет линия переходящих друг в друга миндалевидных картушей с трех-частными ростками внутри. На устье и обоймице орнаментация усилена выпуклыми золочеными поясками с черненым узором из плетенки растительных побегов (рис. 1).
Особого внимания заслуживает художественное решение устья ножен, от начала которого узор прекрасно скомпонован по сторонам полости для нижнего шипа перекрестья, так что закругленный низ полости обрамлен килевидным картушем, а от него справа и слева размещены два уже не раз упомянутых стилизованных стебля.
Близкая орнаментация, выдающая единую систему художественного мышления ее создателей, встречена нами в резьбе вокруг киотцев на царских вратах из церкви Иоанна Лествичника в Кирилло-Белозерском монастыре, а также на «городках» шапки Казанской, выполненной на Руси около 1553 г. (рис. 5). Кирилло-Белозерские врата, равно как и происходящие оттуда же оклад иконы Кирилла и два серебряных позолоченных панагиара, панагиары игуменов Никона и Герасима первой половины XVI в. из Троице-Сергиевой лавры, серебряная чара Оружейной палаты, принадлежавшая Ивану Грозному, и ряд других произведений впервые были выделены А. Л. Якобсоном в единую, близкую как стилистически, так и хронологически группу предметов прикладного искусства, относящихся ко времени около середины XVI в. и носящих признаки одной художественной школы, связанной, вероятнее всего, с мастерскими Оружейной палаты в Москве [17, с. 238]. Всех их объединяет ведущий стилистический принцип орнаментации, а именно узор в виде вьющихся спиралью стилизованных стеблей с «глазком» или гирлянда пересекающихся полукруглых жгутов, увенчанных трилистником.
Указанный декор, несомненно, восточного происхождения появляется на
-98-
Рис. 5. Ажурный «городок» шапки Казанской
Руси в конце XV в. и получает наибольшее распространение в первой половине XVI в. Кроме отмеченных А. Л. Якобсоном двух источников его проникновения — через московских мастеров, побывавших на Востоке, и привоз восточных изделий с подобной декорировкой — следует назвать и западный путь — через Львов, где после эмиграции «второй волны» 1475 г. из Крыма образовались значительные армянские колонии [17, с. 243, 246, 247]. В этой же работе А. Л. Якобсон приводит обоснование русской атрибуции этого орнамента.
Чтобы подтвердить цельность группы серебряных изделий московской школы конца XV — середины XVI в. с данной орнаментикой, следует в нескольких словах остановиться на окладе иконы «Богоматерь Владимирская т. н. запасная», также упомянутом А. Л. Якобсоном в этой группе. В последнем исследовании оклада И. А. Бобровницкой приводится новая дата — конец XIV — начало XV в. Среди выделенных ею трех мотивов орнаментальной басмы по крайней мере два — стилизованный спиралевидный стебель и широколистный цветок — имеют многочисленные аналогии на рубеже XV—XVI вв. Однако И. А. Бобровницкая придерживается выдвинутой ею датировки на том основании, что матрицы для тиснения использовались в широких временных пределах [19, с. 231, рис. 76].
Необходимо заметить, что спиралевидный узор, нанесенный на басменных полосках одновременно с другими мотивами, обнаруживает явное сходство с орнаментацией серебряного оклада евангелия, вложенного в 1499 г., при Иване III, в Успенский собор [17, рис. 7; 19]
В поле зрения исследователей до сих пор не попадала сама дата, а между тем именно в 1499 г. великий князь снова заложил «двор свой камен, палаты каменные и кирпичные, а под ними погребы и ледники, да и стену каменную от двора до Боровицких ворот» [20, с. 145]. Все 6 лет до этого события
-99-
в Кремле налаживалась жизнь после опустошительного пожара 28 июля 1493 г., прервавшего лишь начавшееся в 1492 г. строительство в принципе нового каменного дворца вместо старого деревянного. Видимо, вклад в патрональную святыню Москвы, Успенский собор, был совершен при Иване III с целью заручиться покровительством начавшемуся столь неудачно строительству.
На существование в архаическом сознании подобных представлений можно найти указание в специальных работах, трактующих что в целях обеспечения реальности и долговечности строению повторяют божественный акт образцового созидания — сотворение миров и человека. Сначала достигается «реальность» места с помощью освящения соответствующего участка земли, т. е. путем превращения его в «центр», а затем через повторение сакрального жертвоприношения подтверждается действенность акта строительства [21, с. 45]
Нередко таким сакральным жертвоприношением в Древней Руси выступали оклады евангелия и храмовой иконы, которые почитались «святынями» не только в храме, но и при совершении различных церемоний вовне его.
Следовательно, наравне с окладом евангелия при Иване III должен был быть исполнен кремлевскими мастерами и оклад на храмовую икону «Богоматерь Владимирская», служившую палладиумом Русского государства. Но именно для этой иконы был создан в начале XV в. в мастерских митрополита Фотия золотой сканый оклад с чеканными изображениями праздников на полях. Ввиду этого «сакральная дача», т. е. полный вклад в 1499 г. в Успенский собор, должна была включить как оклад на храмовое евангелие, так и оклад на созданный в этом же столетии список иконы «Богоматерь Владимирская», так называемая «Владимирская запасная», размещенный в Успенском соборе на почетном месте — против царских врат, у резного амвона. Таким образом, выделенная А. Л. Якобсоном группа серебряных изделий с восточной орнаментикой московской школы целиком и полностью укладывается в хронологические рамки конца XV — середины XVI в.
Предлагаемое нами расширение круга произведений этого стиля и направления за счет памятников оружейного дела основывается кроме всего прочего и на таких характерных стилистических признаках данной школы, как двухплоскостная декорировка, а также контрастность узоров в виде «плетенки» и спиралевидного стебля.
Сабли с такими длинными, тяжелыми клинками, как у сабли князя Ф. М. Мстиславского, массивным череном рукояти, нередко слегка наклонным к лезвию и подчас увенчанным круглым или граненым металлическим набалдашником, с богатой оправой ножен и характерным рельефным оформлением их деталей получают широкое распространение на рубеже XV—XVI вв. в Венгрии, Польше. России, имея своим происхождением Турцию. Интересно отметить, что большая часть импорта из Турции в Польшу в этот период (эпоху Ягеллонов) шла преимущественно через Львов, где, следовательно, вполне могли встретиться восточная орнаментика и туреций тип сабли [22, с. 86, 99, рис. 37]
Основываясь на вышеприведенных наблюдениях относительно явного сходства гравировки на кресте с золотой насечкой по тупью клинка, вокруг имени владельца (само это сходство предполагает одновременность их исполнения), учитывая особую композицию «отметца» на пяте клинка и обронного картуша на огниве, наконец, характерные формы репейка и накладки черена, можно прийти к заключению, что в художественном оформлении сабли князя Ф. М. Мстиславского своеобразно сочетаются московская модификация восточной орнаментики и традиционные для древнерусского прикладного искусства художественные мотивы.
Исключительно высокий уровень исполнения этой сабли позволяет предположить ее изготовление в Оружейной палате Московского Кремля. Таким образом, перед нами один из древнейших образцов московской школы художественного оружия.
-100-
Рис. 6. Серебряная насечка на пяте клинка парной сабли первой половины XVII в.
Укрепиться в данной точке зрения нам позволяет обнаруженная в фонде русского холодного оружия Оружейной палаты парная с ней сабля (ГММК № 6238 охр), которая в описи 1687 г. записана как «сабля полоса широкая сталная, на правой стороне от крыжа травы наведены серебром и местами золочены; с отметом на левой стороне орел в клейме; ножны крыты хзом черным; крыж, набалдашник, устье с брейцаром, наконечник железные, посеребрены и позолочены; на черене, по тылью и против острия наведено серебром золоченым, стороны крыты хзом черным; пояса у ней нет» (рис. 6) [6, л. 57, № 39]
До настоящего времени сабля дошла с большими утратами, однако сохранившиеся детали позволяют воссоздать с помощью данных описи 1687 г. былое сходство. Однотипно с саблей Мстиславского у нее выполнен клинок, правда, не из булатной стали; ширина у пяты та же — 54 мм и у елмани — 61 мм, а длина незначительно превышает первую.
Хотя рукоять до наших дней не сохранилась, но опись 1687 г. фиксирует наличие крыжа и набалдашника, относительную же длину черена можно опре-
-101-
делить, исходя из длины хвостовика — 110 мм. Он повторяет тот же наклон к лезвию, что и черен рукояти сабли князя Мстиславского.
О покрытии ножен хзом черным и золочении оправы позволяют судить лишь описи 1687 и 1885 гг., но по сохранившимся деталям оправы также можно определить полное совпадение как в ширине (80 мм) и длине устья (180 мм), обоймицы (200 мм) и наконечника (205 мм), так и в наличии железных колец при устье и обоймице.
По всей видимости, сходным образом у них было выполнено и убранство: на пяте клинка с лицевой стороны до сих пор прослеживаются следы серебряной насечки и золочения, которые, судя по описи 1687 г., располагались, как и на клинке Мстиславского, от креста по тупью и ближе к острию; то же самое на рукояти и оправе ножен. Безусловно, мотивы узора уже не совпадают, но принципы компоновки орнамента и его размещение на предмете сохраняются полностью.
Более того, клеймо мастера Касима из Каира на клинке сабли князя Мстиславского получает свою параллель в виде нанесенного с исподней стороны «отмета орел в клейме». Еще Н. В. Гордеев вслед за Э. Ленцем указывал на то, что изображение орла в клеймо Московской Оружейной палаты было введено уже в XVI в. и служило как знаком местного производства, так и арсенальным знаком собственности [23, с. 20]
Единственное отличие, обнаруживаемое при сравнении с саблей Мстиславского, состоит в небольшом фигурном валике, которым завершается наконечник ножен рассматриваемой реплики. Подобные рельефные выступы в окончании ножен встречаются на целом ряде памятников преимущественно первой половины XVII в. из собрания Оружейной палаты. Тем же временем датируются и некоторые аналогии из польских собраний [22, рис. VI, VIII, XII, XIV, 88, 91]. Кроме того, примерно на середину XVII в. указывает и звездчатый орнамент в картуше, насеченном на пяте клинка этой реплики. Аналогичные мотивы широко бытуют в это время на произведениях московских оружейников (например парадный топорик московской работы (ГММК, № 55 охр.) [24]).
Правомерно поставить вопрос: когда же именно могли быть созданы сабля князя Ф. М. Мстиславского и парная с ней, а также с какой целью была выбрана первая как «образец»? В ответе на первую часть вопроса нам должен помочь небольшой историко-генеалогический экскурс.
Первое упоминание о Ф. М. Мстиславском находим в Вологодско-Пермской летописи, где приводится неизвестная по другим сводам заметка под 1526 г.: «Того же лета приехал из Литвы к великому князю служить кн. Федор Михайлович Ижеславской (в Академическом списке — Мстиславский), и Государь князь великий Василий Иванович прия его с великою любовию честно и пожаловал его, дал ему княж Васильевские городки Шемячича в вотчину: Ярославец да Кременец, да волость Мышец, да дал ему город Коширу в кормление» [25, с. 147].
Думается, совершенно не случайно отъезд в Москву князя Ф. М. Мстиславского от польского короля Сигизмунда I Старого (1467—1548 гг.), одновременно и великого князя литовского с 1506 г. (Жигмонта), у которого он оставил свои родовые владения, был приурочен к 1526 г., когда приближенным великого князя Василия III с женитьбой последнего на княжне Елене Васильевне стал ее дядя князь Михаил Львович Глинский, пользующийся колоссальным авторитетом в Литве.
По свидетельству Герберштейна, «у московита (Василия III) появилась твердая надежда занять всю Литву, пользуясь советами Глинского» [26, с. 189]. Не последняя роль в этой дипломатической игре была отведена и князю Мстиславскому, отдаленному потомку великого князя литовского Гедимина по линии его сына Евнутия. Так, нам удалось обнаружить в наказе посольству от великого князя Василия III к польскому королю Сигизмунду Казимировичу ближнего человека Бориса Голохвастова (в августе 1529 г.) следующее
-102-
свидетельство: «А нечто вопросят Бориса про князя про Мстиславского, где ныне и жалует ли его князь великий? И Борису говорити: князь Федор ныне при государе, а государь его жалует, а был на жалованье на Кошире...» [27, с. 807, № 106].
Не исключено, что одно из лучших ранних творений дворцовых оружейников — парадная сабля в серебряной оправе была создана для князя Ф. М. Мстиславского в ряду прочих пожалований от великого князя. Вновь попасть в Оружейную палату эта уникальная сабля смогла скорее всего со смертью последнего в роду Мстиславских князя Федора Ивановича в 1622 г., когда в числе прочих родовых «пожитков» поступила в Государеву Казну.
Нас не должен смущать некоторый «турецкий» облик сабли князя Мстиславского, заставлявший ранее исследователей считать ее турецкой работой. Отвечая на запросы моды, царившей в этот период в кругах русской знати, московские оружейники создавали предметы, удивительно похожие на турецкие. Эта способность мастеров была отмечена еще в дневнике Маскевича, находившегося вместе с интервентами в Москве Смутного времени: «Все русские ремесленники превосходны, очень искусны и так смышлены, что все, что сроду не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности турецкие вещи: сабли с золотой насечкой. Все вещи не уступают турецким» [28, ч. II, с. 47]. Об этих поразительных возможностях русского оружейного мастерства красноречиво свидетельствует эпизод, имевший место в Оружейной палате в начале правления царя Михаила Федоровича: «поднесли ко Государю Турскую саблю и начали хвалить, и Михаил Салтыков учил говорить, что и на Москве Государевы мастера такую саблю сделают. И Государь пожаловал тое саблю дать в руки Гавриле (Хлопову) и говорил ему: „чает ли он, что такую саблю сделают на Москве" И он де говорил, что чает сделают, только, чает, не такову, какова та. И Михайло тое саблю у него из рук вырвал и молвил, что он говорит, не знаючи» [8, с. 3].
Чтобы ответить на вторую часть поставленного нами вопроса (с какой целью?), следует иметь в виду, что первая половина XVII в., начало правления династии Романовых, характеризуется тяготением к определенной стабилизации как внутренней жизни, так и династических основ после Смуты. В качестве символа былого привлекаются шедевры, отмеченные печатью национального своеобразия и святости, а по их «образцу» создаются произведения, долженствующие засвидетельствовать полнокровность старых традиций.
В организационном отношении данная тенденция связана, например, с приглашением к оружейному делу в 1613 г. рабочих, мастеров и старост Оружейного приказа, сидевших в палате до погрома (например, сабельник Конон Михайлов и староста Никита Давыдов) [29, с. 17]
Безусловно, вновь созданные копии декорировались несколько иначе, поскольку, как верно отмечала М. М. Денисова, орнамент на оружии всегда соответствовал стилю эпохи [30, с. 40] Однако основные композиционные особенности повторялись полностью, так как (возвращаясь к преамбуле нашей работы), лишь повторив вещь, можно было до конца понять ее и продолжить вековую традицию.
При этом подобными «образцами» могли выступать лишь произведения национальной школы, ибо, с точки зрения истории культуры, использование в данном контексте предметов иноземного происхождения представляет собой nonsens.
Подытоживая вышесказанное, подчеркнем еще раз, что сабля князя Ф. М. Мстиславского выполнена, как мы предполагаем, в оружейных мастерских Московского Кремля между 1526 и 1550 гг. В данной атрибуции нас убеждает анализ орнамента, который, по мнению английского оружиеведа Хэй-варда, способен выполнять подобные функции, особенно на вещах «международного
-103-
типа» [31, с. 5] 4. Проведенное исследование позволяет расширить круг произведений с восточной орнаментикой московской художественной школы XVI в. за счет памятников оружейного дела.
В силу исключительной историко-художественной ценности сабля князя Мстиславского, попав вновь после 1622 г. в Оружейную палату, была признана за «вековой образец», и с нее ближе к середине XVII в. была сделана копия. Таким образом, эта пара сабель (уникальная в своем роде) помогает нам составить довольно отчетливое представление о том, какими путями шло формирование отечественной оружейной традиции.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984.
2. Харитонович Д. Э. Средневековый мастер и его представления о вещи // Художественный язык средневековья. М.: Наука, 1982.
3. Зимин А. А. О составе дворцовых учреждений Русского государства конца XV и XVI вв.//Ист. зап. 1958. Т. 63.
4. Денисова М. М., Портнов М. Э. Русское оружие XI—XIX вв. М.: Изд-во ГИМ, 1953.
5. Miller J. Iranian Swords of the Seventeen Century with Russian Inscriptions in the Collection of the Hermitage // Islamic Arms and Armour. L., 1979.
6. ЦГАДА. Ф. 396. Ед. хр. 267.
7. Арсеньев Ю. В. К истории Оружейного приказа в XVII веке. СПб., 1904.
8. ЦГАДА. Ф. 396. Ед. хр. 936.
9. Опись Московской Оружейной палаты. М., 1885. 10. Беляев НТО булатах СПб., 1906.
11. Кирпичников А. Н., Медведев А. Ф. Вооружение//Археология СССР. Древняя Русь. Город. Замок. Село. М.: Наука, 1985.
12. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV—XVIII вв. М.: Прогресс, 1986.
13. Черепнин Л. В. Русская палеография. М.: Госполитиздат, 1956.
14. Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси. М.: Наука, 1987.
15. Елкина А. К. Исторические и теоретические принципы построения плетеного орнамента // Художественное наследие. Хранение, исследование, реставрация. М.: Наука, 1983.
16. Ларченко М. Н. Новые данные о мастерах-оружейниках Оружейной палаты первой половины XVII в.//Материалы и исследования ГММК. Вып. 2. М.: Сов. художник, 1976.
17. Якобсон А. Л. Художественные связи Московской Руси с Закавказьем и Ближним Востоком в XVI в.// Древности Московского Кремля. М.: Наука, 1971.
18. Ленц Э. Указатель Отделения средних веков и Возрождения. СПб., 1908.
19. Бобровницкая И. А. Золотой склад с деисусным чином иконы «Богоматерь Владимирская» // Успенский собор Московского Кремля. Материалы и исследования. М: Наука, 1985.
20. Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI—XVII вв. М., 1895. 21 Мирна Элиаде. Космос и история. М.: Прогресс, 1987.
22. Nadolski A. Polska bron. Bron biala. Wroclaw, 1984.
23. Гордеев Н. В. Русское огнестрельное оружие и мастера-оружейники Оружейной палаты XVII века // Государственная Оружейная палата Московского Кремля. М.: Госполитиздат, 1954.
24. Russian Arms and Armour. Л.: Аврора, 1982.
25. Тихомиров М. Н. О Вологодско-Пермской летописи // Русское летописание. М.: Наука, 1979.
26. Герберштейн Сигизмунд. Записки о Московии. М.: Изд-во МГУ, 1988.
27 Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским государством. Т. 1. 1487—1533 гг.// Сб. РИО. 1892. Т. 35.
28. Устрялов Н. Г Сказания современников о Димитрии Самозванце. СПб., 1859.
29. Яковлев Л. П. История Московской Оружейной палаты с ее основания до нашего времени. Ч. 1. Ок. 1863 т.Ц АМК. Ф. 1. Д. 73.
30. Денисова М. М. Художественные доспехи и оружие// Русское декоративное искусство. Т. 1. М.: Искусство, 1962.
31. Hayward J. F. Swords and Daggers. L., 1963.
32. Paulsen P. Schwertortbanden den Wikingezeit. Stutgart, 1953.
--------------
4. Для сравнения можно привести методику, примененную археологом П. Паульсеном (ФРГ) для наконечников ножен [32, с. 14].
-104-